Поэты-адамисты. Зенкевич

Адамизм - это самостоятельное течение внутри художественной системы акмеизма,

Акмеизм и адамизм объединяет отношение к миру. Поэты принимают земную реальность во всей полноте и целостности, не противопоставляя себя ей, как символисты, но понятия не равнозначны. От «чистого» акмеизма Гумилёва, Ахматовой, Мандельштама существенно отличался адамизм Городецкого, Зенкевича и Нарбута. Поэзия В. Нарбута и М. Зенкевича довольно вызывающе опускала поэзию на грешную землю, используя эстетику безобразного, плотский физиологизм, вещный натурализм. “Левый” акмеизм смыкался здесь с футуризмом» [Гумилёв, Письма о русской поэзии]. В основе акмеизма — принцип равновесия: уравновесить «мистическое» и «земное». И Зенкевич, и Мандельштам пытались следовать этому. Еще одной особенностью был интерес поэтов  к  «Божественной физиологии… организма,  бесконечная сложность нашего темного организма. (Мандельштам).

ЗЕНКЕВИЧ 

 

О.А. Лекманов отмечает внутреннюю противоречивость авторской позиции: «Уже в первом стихотворении “Дикой порфиры” Зенкевич, с помощью трех глаголов повелительного наклонения, сформулировал собственное поэтическое кредо. Он провозгласил необходимость наблюдения жизни (познай), преображения жизни (плавь) и воспевания жизни (славь). Сам поэт настойчиво соединял тему плотского (красного) и духовного (золотого – такого близкого к красному и одновременно – такого далекого от красного) во многих стихотворениях своей первой книги <…>.

 М. Зенкевич  выводит на сцену нового героя, который исследует свою «звериную» природу. Его Адам (адамизма )– это человек начала ХХ века, ищущий свое место в истории природы и цивилизации, осознавший свою природну сущность.  

– В лирике Зенкевича  не природа торжествует над человеком, а наоброт человек, поняв свою природу, осознав свое родство с ней, возвышается над бытием. Короче как я поняла, там два этих положения меняют друг друга..типа человек и торжествует и одновременно нет..вроде зверь, а вроде Бог:

– Мироздание М.А. Зенкевича  воссоздано на основе стихийности. Человек понимается как владыка и жертва стихий, как воплощение всемогущества и лишённое прозрения природное создание: «Стихии куй в кадильном жаре,/ Но духом, гордый царь, смирись/ И у последней слизкой твари/ Прозренью тёмному учись!»

–  Человек - результат хаотичной игры материи. В первой книге «Дикая порфира» (1912) поэт использует научную лексику, которая подчёркивает иррациональность мироздания: «И в безумии дикой тоски,/ Точно солнечных ос миллионы,/ Всех возможностей жутких ионы/ Облипают слепые зрачки»; Научная лексика формирует индиостиль М.А. Зенкевича.

–  Основная задача лирического субъект (alter ego автора): познание себя с двух позиций – как существа соприродного (символика «красного») и сверхприродного (символика «золотого»). Лирический субъект находится в состоянии мучительной раздвоенности. Он ощущает свою животную природу:

О предки дикие! Как жутко-крепок Союз наш кровный. Воли нет моей..”

И при этом  «зверь, лишенный и когтей и шерсти», лишенный звериной интуиции, «темного прозренья», которое дано даже «низшим тварям»:

 

– Для Михаила А. Зенкевича характерно   познание сущности Хаоса ( вместо непознавамаемости непознаваемого у акмеистов) («Пусть ищут мудрецы начало жизни дикой…»): «И я всё чуда жду – что вспыхнет вдруг короний/ Жемчужной зеленью из их минутной тьмы,/ И хаос бешеный непонятых гармоний,/ Как стройность дивную, на миг постигнем мы».

– Задача «принятия мира во всей совокупности красот и безобразий», поставленная акмеистами, в творчестве М. Зенкевича не получает практического воплощения. М. Зенкевичу не удается выстроить модель равновесия «мистического» и «земного». Сакральная позиция отведена природе – Великой матери, рождающей и убивающей своих созданий; при этом человек не может обрести гармонию, переживая двойственность своей натуры. В сборнике «Дикая Порфира» природа предстает как единство «земного и мистического», непознаваемая и неподвластная человеку.  Человек  не может обрести  равновесие, колеблясь между позициями существа природного и сверхприродного, плотского и духовного, в терминологии М. Зенкевича – «красного» и «золотого», которые противоположны друг к другу.

 

«Камень» Мандельштама как поэтическая книга

 

 Именование «камень» может быть воспринято как анаграмма (игра на созвучии через перестановку букв) слова АКМЭ, давшее название новому литературному движению (это греческое слово, обозначающее высшую точку развития, расцвет, но также и острие камня, по происхождению родственно индоевропейскому слово akmen - «камень»).  

заглавие сборника  связано с Тютчевским текстом — Мандельштам поднимает тютчевский камень («с горы скатившись,лег в долине») т.е слово. Реальный камень со всеми изъянами и достоинствами. Если у Тютчева камень — символ неподвижности, вечности бытия то  у  Мандельштама камень не умирает, а наоборот рождается. Камень -  как отправной момент развития: Звук осторожный и глухой...». Большое значение имеет здесь тютчевская реминисценция, позволяющая выявить своеобразие мандельштамовской картины мира. Строки — «Звук осторожный и глухой / Плода сорвавшегося с древа...» — вызывают ассоциации с тютчевскими словами: С горы скатившись, камень лег в долине, Как он упал? Никто не знает ныне — Сорвался ль он с вершины сам собой, Иль был низринут волею чужой? 

Своеобразие: Исследователи выделяют в сборнике два этапа: первый — условно-символистский и второй — акмеистический. Два направления парадоксально сочетаются в одном сборнике. Поэтому Мандельштамовская трактовка бытия не сводима только к утверждению вещности, конкретности.

 Медитативность, намеренная недосказанность, фрагментарность (подчеркнутые иногда синтаксически — многоточием в конце) таких стихотворений, как “Звук осторожный и глухой...”, “Нежнее нежного...”,  являются несомненно символическими особенностями. Они подкреплены ослабленным сюжетом и нарочитой смысловой неясностью: “Сегодня дурной день...”, “Я вздрагиваю от холода...”. Антиномию слабого «я» и космического Мандельштам решает на свой собственный лад - через «одомашнивание» и «согревание» материи. «Родное и теплое» начало в его творчестве осваивает «чуждые» и большие вечные объекты (природу, воздух, историю, искусство) чисто человеческими, «детскими» способами (путем вдыхания, съедания, выпивания).

Но в сборнике достаточно примеров противоположной тенденции: синтаксической простоты, единообразия (“Летают валькирии”, “Кинематограф” и др.).

Мандельштам  склонен наделять предметы ощутимым весом, тяжестью. Он замечает, что некоторые «вещи легки», что «крылья уток теперь тяжелы», падает «легкий мяч», «тяжелый валит пар», человек несет «легкий крест». Даже когда поэт непосредственно не говорит о тяжести, мы ощущаем ее по действиям и движениям: «ложится якорь на морское дно»,  Не в этом ли интересе к тяжести и материалу коренится пристрастие Мандельштама к мотиву камня? Поэт редко употребляет само слово «камень», но мы постоянно чувствуем этот строительный материал: и когда шаль Ахматовой, «спадая с плеч, окаменела», в этом как раз чувствуется вещная конкретная плоть мира, что характерно для акмеизма. Аверинцев  справедливо отмечал: «Когда он хочет передать вещь не то что зрительно, а на ощупь, он достигает цели одним эпитетом («А в эластичном сумраке кареты...»); 

Одной из ведущих оппозиций «Камня» становится противопоставление  вечности и  сиюминутного бытия. В стихотворении 1909 г., не включенном в основной корпус текстов «Камня», данное противопоставление доводится до уровня поэтической декларации: Не говорите мне о вечности — Я не могу ее вместить. Но как же вечность не простить Моей любви, моей беспечности?  

Еще из  черт: - «тоска по мировой литературе».Она слышится в стихах о музыке, архитектуре, литературе, театре и кино. Стихи связаны с многочисленными историко литературными образами. («Бах» «Ода Бетховену», «Кинематограф»).

- Часто встречаются образы архитектуры. Есть стихи о Соборе Парижской Богоматери, об Адмиралтействе, о Софийском соборе в Константинополе, об Айя-Софии.

-  В текстах почти нет наименований божественных существ, они не проявляются в этом мире, следовательно не интересуют поэта. Звезды и солнце перестают быть олицетворением высокого и прекрасного и превращаются в нечто мешающее, ранящее, причиняющее боль («я ненавижу свет»), а наиболее характерными эпитетами становятся «колючие» и «злые»: «Что, если вздрогнув неправильно, / Мерцающая всегда, / Своей булавкой заржавленной / Достанет меня звезда?» 

Мандельштаму  присущ общеакмеистический протест против инфляции священных слов. Поэт писал: «...русский символизм так много и громко кричал о «несказанном», что это «несказанное» пошло по рукам, как бумажные деньги».